Блог без имени и адреса. Сборник эссе - Вадим Дробинин

С далеких созвездий за нами наблюдают иные цивилизации и видят, как самые близкие и важные друг для друга люди сидят рядом и молча тратят столь ценное время на далеких (и, что уж там, не всегда важных) незнакомцев. Социальные сети оказываются для нас этакой демократией: та еще мерзость, но все остальное куда хуже. В такие моменты хочется сбежать в то далекое прошлое, когда не было ни того, ни другого, но люди вопреки всему умели неплохо развлекаться.

Никогда не дарите крашеных и искусственных цветов. Нет ничего более печального, чем цветок, плачущий к вечеру черными слезами. Вам же не приходит в голову вести девушку в ресторан, набитый сэмпуру вместо настоящих блюд? Так и здесь – цените те крупицы настоящего, которые еще у вас остались, время увлекательных химических экспериментов настанет, но не сегодня. Истинная красота открывается только в жертвах, но современный человек не хочет никаких жертв – отказывается есть мясо, украшает пластиковые елки и постепенно забывает о прошлом, закономерно теряя и ощущение своего человеческого предназначения.

На Малой Дмитровке уставшие от роскоши и лоска могут пробраться в ресторан с меню, напоминающим вавилонское столпотворение – в кучу смешались и пасты, и хот-доги, и стейки. Вокруг много и громко говорят, у выхода висят разноцветные зонтики, которые можно одолжить на случай дождя, а под ногами бегает маленький и ручной (если верить официантам) кабан Фани Алексеевич. Оливье в стеклянной баночке выдают за шедевр молекулярной кухни (под молчаливым укором Хестона Блюменталя), но в остальном все замечательно: и яркие деревянные бабочки на шеях хостес, и фанерные детали интерьера, и крупные хлопья мягкого снега за окном.

Поздним зимним вечером поразительно прекрасно перечитывать Пазоллини, который, в свою очередь, цитирует одного итальянца: «Женщина она как человек – всегда остается с победителем». В этой цитате сочетается и дискриминация женщины, и пренебрежение человеком, и страсть к битве. Вы, наверное, уже догадались, к чему я веду?

Зима в Москве переменчива словно девушка, выбирающая вечернее платье. Снег выпадает, чтобы впитать в себя следы, растечься зеркальными лужицами и застыть, превращаясь в хрупкие ловушки. Машины неторопливо ползут от светофора к светофору, путь к метро неожиданно превращается в пробку, а мы перебираемся из одной забегаловки в другую, насыщаемся кофеином вместо кодеина, столько популярного в этом городе, в то время как невысказанные слова рождают ассоциации, всплывающие со дна зрачков подобно пузырькам углекислого газа в приторном клубничном лимонаде. Любовь, как акт, уже давно не лишена глагола – и я спорю об этом вслух с немецкими иррационалистами прошлого, уповая на то, что в приличном обществе не мыслят абстрактно – это слишком просто, слишком неблагородно.

Как красоту тела может раскрыть только тело, так и образ человека может раскрыть только книга, которую он держит в руках. В моей памяти переплетаются цитаты из Катона, щедро приправленные отрывками романов Сорокина и разбавленные фельетонами Чехова, а список из следующих кандидатов вольготно занимает треть ежедневника. Впрочем, все верят только тому, что уже знают – живут в собственных уютных мирках из стереотипов, занимаются вещами, которые не любят и так и остаются серой массой, расползающейся по поверхности планеты. В прошлом веке дети мечтали покорить космос, а в нынешнем хотят обзавестись лысиной и креслом в совете директоров. Трансгуманизм никого не спасет – что ж, наверное, это и к лучшему.

Мне везет день за днем: люди вокруг успевают скрасить мою жизнь прекрасными в своей простоте вещами, помогая справиться с зимней меланхолией и не давая собирать мозаику событий в грустном одиночестве. Этой ночью мы поём Pink Floyd в караоке, едим страдающую гигантоманией пиццу и ежимся под холодным ветром около вывески одной кондитерской фабрики. Вокруг светятся огоньками яркие вывески популярных баров, церквей и клубов, но радоваться миру можно и без двух главных европейских наркотиков: алкоголя и христианства.

Яркие костюмы на выставке в главном универсальном магазине страны вызывают сожаление по ушедшим в прошлое фланелевым тройкам, сердце находящегося на реконструкции Детского мира – красочная карусель – вырвано и водружено на брусчатку между Лобным местом и Мавзолеем, а в небольших деревянных домиках продают шапки-ушанки с кольцами олимпиады и связки мандаринов по цене медальонов из индейки. Туристы перемешиваются со случайными прохожими, моя спутница убегает в спекулятивный закат и мысли теснятся, как батальоны на поле битвы. Кстати, вы замечали, что любой напиток становится рождественским, если добавить в него корицу, скользящую по тонкой кромке керамического ножа?

Зарисовки на клочках бумаги становятся все короче и короче. Девушка, не называющая своего имени, стесняется или судьбы, или репутации (и, видимо, зря). Человек, поднявшийся на вершину, ужасно рискует – там холодно и пустынно, а усталость от дороги меняет сознание, так что он уже нисколько не похож на того, кем начинал путь. Актеры оказываются созданиями другого мира, потому что нередко забывают снимать маски и с трудом остаются собой. Серьезно, не будь у меня твиттера, я бы давно уже записался к психоаналитику.

Душа

В «Цветном» сотни людей. Многие с горящими глазами бегают в поисках дизайнерской одежды, степенно прогуливающиеся охранники бдительно следят за безопасностью, покоем и футбольным матчем «Спартак-Ростов», но мой путь лежит наверх – к фестивалю уличной еды, где бравые ребята с запоминающимся названием «AC/DC в Тбилиси» споро формируют бургеры из говядины, маринованной с хмели-сунели, красного базилика, обжаренного сулугуни и прочих прелестей грузинской кухни, абстрактно размышляя о способах нарезки бриоши.

К слову, несмотря на замечательную компанию, через полтора часа меня уже можно встретить в облюбованном Воландом районе. Я разбираюсь с собой и своим прошлым (оставаясь верным теориям того шведского драматурга), веду немые монологи (здесь в дело вступает один из теоретиков французского романтизма), а также стараюсь не заблудиться в узких переулках Патриаршей слободы, оставляя в морозном (почти ноябрьском!) воздухе облачка пара, по которым меня, наверное, сможет найти Гретель.

В стремительно темнеющем небе блестит ободок луны, проглядывающий сквозь тяжелые тучи. Страшно представить, какие сонмы совершенно разных людей сосуществуют в этом, казалось бы, не таком уж и большом городе, следуют своими бесконечными тропинками и лишь иногда объединяются в любви (реже) или в грехах (чаще).

Когда-то в детстве я был уверен, что человек, смотрящий на ночной мегаполис сверху вниз и потягивающий коктейль, полностью доволен жизнью. Незаметно прошли годы; мы стоим на крыше White Rabbit, опустив взгляд на огоньки Тверской, рассыпавшиеся под ногами мириадами неоновых капель. Где-то за спиной барная стойка и мягкие кресла, в которых люди с дорогими запонками романтично распивают лонг-дринки, наслаждаясь атмосферой застывшего времени.

Я же, впрочем, чувствую только холод. Холод и желание спуститься куда-нибудь поближе к земле, в одно из тех кафе, где можно меньше думать о правилах Хартли, пить лимонад и лепить из пластилина.

Девушка в тонком пальто забегает в Старбакс, заказывает чай со льдом в прозрачном пластиковом стаканчике, вставляет его в другой – уже картонный – и убегает обратно в холодные городские джунгли, пока бариста недоуменно переглядываются. Выпавший за ночь снег пытается укрыть землю трехсантиметровым слоем, а дворники скрипят зубами от негодования. Пробка на Тверской напоминает тромб в теле задыхающегося больного, заставляя вырываться на свободу облачка пара вместе с эмоциями недовольных водителей.

Раннее утро в английском пабе недалеко от нулевого километра начинается в полдень – как только он открывается. Сонный бармен лениво протирает бокалы, видимо, обросшие за прошедшие с закрытия пять часов мхом – хотя бы в его воображении. Бодрая официантка убеждает немецкую пару за соседним столиком начать день с дегустации восемнадцати сортов британского пива, которое подают только здесь, а я цежу минеральную воду и ем густой фасолевый суп, с трудом вписываясь в окружающую обстановку.

Умберто Эко в раннем детстве делил людей на две категории: «господин» и «человек». Между ними была большая разница: у господина была шляпа и галстук, а у человека – кепка. Сейчас люди делят друг друга на «успешных» и «неуспешных», вручая первым телефоны с надкушенными яблоками и наушники с красными мягкими знаками, а вторых выгоняя на улицы. Москва режет человеческую уникальность, вынуждая тратить драгоценные крупицы времени на самолюбования. Те, кто хотят читать стихи, работать в небольших лавочках и возвращаться домой не позже шести, вместо этого днями и ночами сидят в узких пеналах многоэтажных башен ради возможности обедать в ресторанах и летать на Мальдивы.